В их мире был новый бог, который принес с собой черное солнце и новые законы. Новый бог, который требовал поклонения и жертв, жертв и преклонения. Бартон научился выживать в новом мире, потеряв все, потеряв самого себя, он научился вовремя склонять голову и не поднимать глаз, пока бог не скрывался в своих покоях. Он был тих и покорен, беспрекословно выполнял приказы и не помог ни одному из своих друзей.
Бартон потерял все, но приобрел власть и возможность выживать. Внутри было пусто и холодно, как под воздействием кристалла, но не в этот раз. Локи пришел к нему и предложил, Бартон уже не помнил, что тот предложил, он только помнил свой страх, парализующий, убивающий, разрушающий страх, который вдруг прорвался откуда-то из самого центра груди во все конечности. Страх проиграть. Страх умереть и не помочь всем тем, кому должен был помочь.
Бартон почему-то помнил холодные руки нового бога и холодные слова, но не помнил их смысл. Он преклонил колени в первый раз на своей памяти и больше с них не поднялся. Так и смотрел снизу вверх на существо, которому было на роду написано уничтожать все, чего оно касалось. Он смотрел и думал о том, что ему придется смириться.
Ему придется выживать.
Что случилось с остальными Мстителями он не знал и не старался узнавать, это было опасно для них, для него, для будущего. Поэтому Бартон выполнял грязную работу, убирал нерадивых служителей, убивал своих друзей, выскребал из себя эти воспоминания вечерами и продолжал существовать в заданном темпе, выискивая способ освободиться. Он стал тише, чаще прислушивался к окружающим, чаще замирал в одиночестве, изучая что-то понятное ему одному. Частенько он мог просто сидеть в большом зале и начищать свой пистолет, лук ему не давали, видимо, чтобы не напоминать о его былой славе лучника, а может и по каким-то другим причинам. За последние несколько месяцев он никого из Мстителей не видел, но почему-то был уверен, что они живы, хотя бы кто-то. Старк? Роджерс? Беннер? Романова? Особенно Романова, она ведь не могла просто сломаться во льдах, не могла исчезнуть и где-то раствориться. Бартон чувствовал, что она жива, как загнанные звери чувствуют направление, в котором надо бежать, так и он, по-звериному понимал – жива.
Он думал, что это будет сложно – сдаться, подчиниться, выбрать сильного. Но оказалось до смешного просто, до слабого истерического смешка – просто. Он нажимал на курок по приказу, он находил тайники – по приказу, он сливал своих – по приказу. И он очень старался не чувствовать ничего, ничего не разрешать себе, не понимать, не помнить.
Иногда, ночами, когда он не мог уснуть, он торчал в душе, врубив холодную воду. Он часами смотрел на холодные капли стекают по его рукам, ногам, смотрел и не чувствовал ничего. Ни обжигающего холода этих капель, но холода внутри. Он был заведенной машиной, у которой были программы и подпрограммы. У этой машины не было желаний и чувств.
Тем страшнее было видеть ее снова. Тем страшнее была реакция на нее.
Наташа изменилась, но осталась неизменной. Бартон не знал, чего от нее ждать, подходить ближе к ней он опасался, но его тянуло, как магнитом, неотвратимо, необратимо. И он пошел ей навстречу по коридору, хотя до этого пытался укрыться в самом дальнем конце здания. Они были друзьями, нет, они были чем-то большим и неизмеримым, а он… Впервые со времен, когда он сделал свой выбор, Бартон усомнился в том, что он верный. Стоило ли оно того? Найдет ли он понимание в той, в которой всегда его находил?
Он не хотел окликать ее, не хотел даже говорить, легкая кожанка, в которой он бродил по зданию выжидая чего-то или выискивая, сдавила грудь так, что он не смог сразу вдохнуть. Или это не кожанка? Может быть страх? Такой же сильный, парализующий страх быть не принятым или не понятым.
Возможно ли, что она на стороне Локи? Возможно ли, что все они ошибались друг в друге.
Он хотел бы ей верить, он хотел бы поверить в любую ложь, которую они только придумают друг для друга. Он хотел бы…но не мог даже толком ничего сказать. Только приветственно махнул рукой и замер, выжидая и наблюдая. Она шла легко, как ходила всегда, скользила вдоль стен, не обращая внимания на тех, кто стоял стражами вокруг нее. Она шла и не хватало, ощутимо не хватало, ее распущенных волос, которые метались бы за ее спиной как знамя или пламя.
- Здравствуй, Нат. – Кодовое имя для женщины, которую он когда-то знал. Кодовое имя для них, легкий шелест, отзвук, перекликание. Интересно, помнит ли? Сможет ли? Он не дрогнул, когда она поравнялась с ним, не дрогнул и не собирался. Только руки мелко тряслись от напряжения, и губы сжались чуть плотнее.
Все знали на чьей он стороне, все знали, что он предатель. Все внутри уже отболело. Все внутри уже остыло и замерло. Он предатель, он знал это и сам, ничего не осталось. Для них тоже ничего не осталось, новый бог нового мира не ценил людей. Но Бартон покорно ждал, ждал, когда она пройдет мимо и он сможет дышать и выполнять миссию, которую взял себе, дальше.
Ждал...

Он предал их, всех супер-героев Земли, он их предал, но он не сдавался. Бартон вырос отщепенцем, циркачом, клоуном с луком и стрелами за плечами, он вырос один, оставленный братом, родителями, Натальей, друзьями и он выбрал дорогу, по которой еще никто не ходил. Выбрал и брел по ней на ощупь, наугад, пытаясь выжить, пытаясь добиться того, чтобы Локи больше не правил. Он предал их, но он оставался верен только себе.
Ладони Наташи жгли в нем что-то, в самом сердце, где давно было холодно и темно, где все выгорело, когда он взбирался все выше и выше по лестнице из трупов. Ему не верили, его били лицом о камень, но он поднимался и шел, переходя из отряда в отряд, уходя все дальше от человеческого, забывая свое прошлое. Бартон оставил в своей голове только цель, она поддерживала в нем жизнь, стремления, умения, она поднимала его по утрам, она же укладывала его по вечерам. Он был машиной, у которой была только одна задача – выжить и свергнуть диктатора. А лучше убить.
Он тренировался на износ, он был личной гвардией бога. Преданным ему до мозга костей, безжалостным, пустым и звонким. Он был так близко, что мог иногда касаться плаща Локи рукой, он ощущал его ледяное дыхание на своем лице, когда тот отдавал приказы, но он не мог ударить. Время еще не пришло. И он ждал, убивал, оттаивал в душе до состояния, когда можно было дышать без хрипов и присвиста и снова ждал. Бесконечный замкнутый круг. Безнадежный.
Ладони прожигали его насквозь, как снежинку, которая случайно упала в костер. Они размораживали его, она его помнила живым, другим, полным, целым. Она его знала, выучила как свои руки, как свои реакции. Наташа умела играть на нем, с ним, вместо него. Она была его опорой, новой системой координат, его непреложным законом и заветом. Наверное, прикажи они убить ее, он бы не смог, наверное, прикажи ей кто-то убить его, она бы стреляла в упор. Они знали друг друга так давно, пароль – отзыв, условный сигнал – стук. Сердце сбилось с ритма, у сердца больше не было желания биться, раз-два-три, раз-два, раз.
Бартон сделал глубокий вдох, пропуская через себя все ощущения разом. Тепло чужого тела, легкое дыхание у плеча, взмах ресниц, прищур, зелень глаз, рыжие косы волос.
А ведь она почти не изменилась, почти осталась прежней. В черном, сломанная, но не сломленная, закрытая, собранная, чужая, своя. Бартон выдохнул и постарался остаться равнодушным, спокойным, постарался не подать виду, насколько это все важно, насколько она важна. Он кивнул ей, еле заметно, еле ощутимо, улыбнулся и остался рядом, не отходя ни на шаг. У нее было имя, высокое звание и Сигрюн - Тайная победа, он усмехнулся, рассматривая зарвавшегося мальца.
Романова отчитывала парнишку, а он вспоминал их встречу на хелликарьере, когда они встретились в узком проходе и она выбивала из него дурь. Зло бил, снова и снова, не давая стрелять, оберегая его от самого себя. Он помнил ее злые глаза и руки, которые были безжалостны. Помнил комнату и тихое тепло тела, когда она села рядом. Помнил, до сих пор перебирал в уме короткие фразы, которыми они обменялись тогда. Он помнил ее, но уже не мог позволить себе ничего. Только стоял за ее спиной и смотрел, как она выговаривает за нарушение.
- Ты сегодня добра, Черный – Альфа. – Он говорил негромко, ему можно было только так. У Бартона не была имени, все они были неназываемыми, все они были когда-то людьми в первом эшелоне, а теперь только защитным слоем перед вкусной начинкой.
Он говорил негромко и чуть хрипловато, пытаясь решить для себя, оставить все как есть, позволить ей подойти ближе, позволить ей уйти. Он пытался понять, получится ли у него. Получится ли отпустить ее и стереть из головы все мысли, которые теперь роятся в ней. Бартон вздрогнул, от ее бескомпромиссного «идем».
Может ли он? Его смена начнется не раньше завтрашнего дня. Хочет ли он? Не совсем. Внутри что-то дрогнуло и все вернулось на свои места. Он выбрал свою ношу, он выбрал дорогу и уже давно шел по ней, не замечая вех и жертв, которые были принесены на алтарь победы. Даже если после победы его линчуют, это будет достойная плата.
Но не раньше. Он не мог позволить себе сломаться раньше.
- Идем. – Он выдохнул это, чуть кивнул в сторону правого коридора, отпуская своих парней. Он может позволить себе вечер со старым другом – врагом. Он может позволить себе все, что пожелает, кроме того, чтобы просить прощения.
Он шел следом за ней, след в след, шел пытаясь решить для себя, чего она хочет? Убить? Уничтожить? Поговорить? Нат была ему рада, он был ей рад, может быть на этом его агония кончится? Нет?
Дом представлял из себя что-то странное, охотничье, не хватало только арбалета в руках или старого доброго лука. Он не собирался задерживаться, не хотел позволять себе слабости, но не смог удержаться. Провел рукой по спинке стула, грубое необработанное дерево царапало ладонь, но он не остановился. Осматривался, впитывал в себя картинку, запоминал. Запоминал Нат в антураже этого дома, старался оставить себе как можно больше деталей, чтобы потом, когда придет время, возродить все это в своей голове.
- Здесь тихо. – Он уже давно отвык говорить, получалось рублено, ненатурально, как будто он из себя что-то выдавливал. – А ты не изменилась, что-то вечное в моей жизни, Нат.
На секундочку он позволил себе улыбнуться, на короткую секундочку. И снова замер напротив не решаясь сдвинуться ни в одну из сторон. Он Застыл, ожидая нападения или пояснений, или разговоров.

Имя. Он вздрогнул. Есть ли у него имя теперь? Первая директива, которую он выучил когда-то, став шпионом, у шпиона тысяча имен и нет ни одного настоящего. Нет ни одного, которое можно использовать постоянно. Его именем была Наташа, его якорем были ее рыжие волосы и зеленые глаза, неизменные, верные, цельные. Они предавали, убивали, уничтожали его снова и снова, но они всегда были где-то гораздо глубже чем просто в сердце.
Имя. У него давно нет имени, эта привилегия доступна только для внешней охраны, для тех, кто ходит по улицам расправив плечи. Интересно, чего ей это стоит? Смотреть в лица людей, боясь узнать среди них тех, кто дорог. Ведь дорог, Нат? Правда? Боясь и ненавидя себя за этот страх. Бартон уже давно разучился реагировать хоть как-то на это, он разучился быть тем, кто смотрит в лица, заглядывает в глаза и надеется, до последнего надеется, что его повезет, что его не заставят убивать друзей. Когда они в первый раз вычислили базу кэпа и Старка, когда они впервые вышли из замка Локи и отправились по улицам у него все, болело внутри от невозможности дышать, от страха, от потрясения. База кэпа! У него тряслись руки, когда они бежали по коридорам, выискивая людей, которые оказывали сопротивления, его мутило, когда он стрелял в агентов Щ.И.Т., когда убивал своих, тех кого сам тренировал, воспитал, вырастил. У него не было маски, спасительного щитка на лице, ему смотрели в глаза и проклинали, его ненавидели так, будто бы он сам был Локи.
Имени не было и теперь это была защита, это была маска, за которой можно было спрятать свое лицо. Больше не Соколиный глаз, больше не Клинт Бартон, пустота его наименование, пустое место, никто.
Бартон выдохнул. Наташа продолжила разоружаться, вытащила оружие, стянула комбинезон, он только покачал головой, знак доверия? Проверка? Ее подослали чтобы проверить его лояльность? Чтобы его уничтожить? Убить? Зачем? Он разучился верить в лучшее так быстро, что сам от себя не ожидал подобной прыти, она была константой в его мире, в его несуществующем ныне мире, осталась ли она ею? Он не знал. Не помнил, каково это, верить ей? Доверить ей свою жизнь и надеяться на то, что это доверие оправдается. Бартон вздрогнул и потер грудь, странным, давно забытыми жестом, который выпал из его арсенала с тех пор, как он потерял свое имя. В груди что-то тянуло, болело, рвалось и снова было трудно сделать вдох, как в первый раз, как в последний.
Он мучительно решал для себя, сделать шаг вперед, выдать себя с головой и ждать смерти или стоять на месте, вспомнить ради чего он здесь и промолчать. Это решение давалось тем сложнее, чем больше она раскрывалась. «Не изменилась», - шелестело у него в голове давно позабытым шепотом, совершенно не изменилась, только мир вокруг немного треснул и поменял траекторию и Бартон, Бартон давно упал в кроличью нору, из которой нет выхода. А Нат, Нат не изменилась, она оставалась его силой, пусть поломанной и с новым именем, пусть с кровью друзей на руках, ну так они оба такие, проклятые всеми, забытые и разрушенные. Не так ли? Они оба провалились гораздо глубже, чем планировали и назад пути не было. Не так ли?
- Не изменилась, - он сделал шаг вперед, свой ход, сказал то, что не должен был и если она пришла его убить, то уже должна готовить нападение, - все та же, все так же. Моя.
Последнее слово он выдохнул, не произнес, обозначил губами для самого себя, без возможности забрать это слово обратно. «Моя», - весь мир, все что осталось живого внутри, все собралось в одном слове. Она не менялась, она не должна была меняться, никто не должен был. Бартон стоял так близко, ловил отголоски тепла ее тела, отогревался, возвращая себе часть человеческих черт, возвращая себя с того света на этот, чтобы говорить, чтобы проговорить все-то, что должен был сказать перед тем, как уйти.
- Как ты здесь? Зачем, Нат? – Это тоже пришлось выдохнуть, слова не шли, голова отказывалась работать, приходилось искать внутри себя каждое слово, чтобы хоть как-то себя проявить.
«Что с тобой стало Бартон?»
Он сделал медленный выдох и на вдохе смог взять себя в руки, усилием воли затолкав ненужные мысли подальше. Потом, когда он уйдет отсюда, потом у него будет шанс обдумывать ее жесты, слова, жилище. Потом он будет корчится от одиночества в пустоте и темени собственной комнаты, которую он отказался как бы то ни было обставлять. Все потом.
Он выдвинул стул и устроился за столом, сложив на него руки.
- Сюда подойдет глинтвейн, мне кажется, - у него даже получилось выдавить улыбку из себя, пусть вымученную, пусть кривую, но улыбку. Он был ей рад, только уже не умел передавать этого словами или собой, только вот так, криво, ломано, грустно.
Улыбка растаяла, а он так и остался сидеть, глядя на нее снизу-вверх. Стол казался шершавым на ощупь, он касался его кончиками пальцев запоминая текстуру, отмечая для себя новую веху своей жизни. Бартон не собирал вещи, не собирал памятные мелочи, он собирал только свою память, укладывал в нее все самое важно, самое нужное и старался ничего не забывать.
Складывал туда тепло ее руки, ее взгляды, прическу, пусть незнакомую, но ее. Складывал туда обстановку, как комбинезон висит у стенки, какой формы стол, какая у него текстура. Потом, когда придет время, каждая мелочь станет ему опорой. Если ее не будет рядом.
- Нет, у таких как я нет имен. – Он пожал плечами, уже спокойно, уже отпуская от себя эту мысль. – Мы приходим служить и отдаем ему все что есть, все до последней капли и имя тоже. Они зовут меня Пятый, по номеру команды, которую мне поручили. Когда-то я был Вторым, до этого Одиннадцатым.
Он говорил тихо, не вдаваясь в подробности. У него была своя правда во всей этой истории, и он хотел сохранить ее при себе, чтобы потом, когда придет время, не потащить никого за собой. Тем более ее. Тем более так.
- Меня нет, Нат. - Он даже не смог выговорить свое имя, свой позывной-ключ, не смог назвать себя Бартоном. Когда же он сдался? – Зачем ты здесь?

Он учился дышать заново, быть заново. Он учился охранять бога, которого ненавидел, учился дышать по команде, стрелять на выдохе и ходить так, чтобы в толпе не узнали. Он перестраивался, забывал себя по кусочкам. Сначала стерся из памяти брат и цирк, потом дни на улице, когда не за что было ухватиться, когда течение тащило куда-то вниз. Потом стерся Старк, и его ухмылки, подначки, его башня и Мстители. Потом пришло время Наташи. Ее Бартон стирал долго и особенно тщательно. Он знал, что, если оставить хотя бы клочок, если хоть что-то внутри сохранится, ничего не выйдет, у него ничего не получится. Он опирался на нее, полагался как на самого себя и верил, что именно она по ту сторону принесет ему смерть.
Верил, что она выстрелит не задумываясь, уничтожит его, сотрет точно так же, как стер он, только сотрет не из памяти, сотрет из своей жизни и мира.
Он ждал выстрела каждый день, пока находился на улице, пока проходил через площадь с кострищами, совершая обход. Он ждал, что она смотрит в его сторону и ненавидит его, также сильно, как это делает Кэп, Железный человек, Халк, остальные. Он рассчитывал на то, что она не промахнется.
Оказалось, смешно и немного глупо, как легко она достала из него память, которую он собирался забыть. Как легко она снова вошла в его жизнь, росчерком рыжих волос, уверенных жестов и тихих слов. Ее «Клинт» резало без ножа, лучше бы она стреляла в спину, лучше бы она ненавидела его, лучше бы она была мертва. Бартон вздрогнул от собственной мысли. Мертва.
Холодное лицо, закрытые глаза, руки сложены на груди – вот и все. В голове картинка была полной, ясной и яркой, какой она могла бы быть на костре? Уверенной, бесстрашной, родной. Он содрогнулся и зажмурился, нет-нет, этой картинки он не хотел. Только не так.
«Клинт», - все еще звучало в голове, далеким шелестом волн, отдаленными криками друзей и чужими улыбками. Клинт все еще был где-то внутри, все еще бился за то, чтобы оставаться человеком, чтобы не забыть цель ради которой пришлось пожертвовать всем. Клинт где-то был, но Бартон давно его не доставал на свет.
Пришлось покрепче ухватиться за столешницу.
- Нас с тобой назовут как угодно, - он усмехнулся, припоминая все те названия, которые бытовали в Щ.И.Т. «У нас только одна дорога».
Глинтвейн варился и помещение медленно наполнялось запахом вина и специй. На мгновение стало тепло, уютно, как раньше…на мгновение он поверил, что у него есть это вот – как раньше. А потом все закончилось, как обрубило. Закончилось не начавшись. Лед сковал внутренности, Бартон вздрогнул и склонил голову на бок, прислушиваясь к себе. Внутри поселилось спокойствие, выверенность движений вернулась, вернулись навыки, которые он приобретал тут годами. Он замер за столом, не решаясь сдвинуться с места, показать, подсказать как правильно, как нужно чтобы было правильно.
Пахло апельсином и медом, но больше ничего не грело. Легкость закончилась. «Она здесь!»
- Мы здесь, потому что мы умеем выживать. – Он пожал плечами и не сдвинулся с места. Кажется, он начал понимать почему она оказалась среди приспешников Локи. Кажется, один из них должен будет выбрать путь, который приведет наверх поскорее, пока еще не поздно. Неназываемые, безымянные, целый штат тех, кто способен убивать голыми руками и среди них Нат. Усмешка получилась кривая и забытая, как давно он не улыбался? Как давно у него не было шанса начать улыбаться? Не было даже повода.
Их стравят как собак, заставят пройти через еще один ад, переступить через труп соратника, переступить через себя. Локи сломает их, выломает то, что осталось и растопчет, сотрет в порошок. Но у них будет шанс, один из миллиона, но будет. У них будет возможность уничтожить.
- Новый лучший мир, Нат. – Он приподнял бокал с глинтвейном салютуя, напоминая, где они, кто они, что они. Указывая на то, что он понял, угадал. Глинтвейн был хорош, как забытое прошлое, как новое начало, и чужие теплые руки. Он был хорош и пах апельсином.
Внутри все вставало на свои места. Бартон пил напиток мелкими глотками и прислушивался к себе, к тому, что творится внутри. Локи всегда был неподалеку, он всегда был внутри, холодил кожу, испытывал на прочность, выискивал слабости. Локи всегда был и о нем не стоит забывать, не так ли? Холод внутри отступил, чужое присутствие ускользнуло. Неназываемые самые преданные ему твари, самые страшные, самые покаянные.
- Скольких ты уничтожила? – Он спрашивал тихо, но спокойно, уже понимая, что им придется в скором времени столкнуться один на один с этой темой. Уже предполагая и строя планы на то, что у мира будет шанс, если он прикроет ей спину. У них всех будет шанс.
Когда он шел сюда он не рассчитывал на прощение. Не рассчитывал на понимание или еще на что-то настолько же глупое, нет. Идя сюда он думал о том, что кто-то же должен выполнить черную работу. Кто-то должен быть в ответе за то, что случилось. Почему бы не он? Бартон даже рассмеялся, тихонечко, еле слышно. Почему бы не он?

Всему когда-то приходит конец, они потеряли прошлую жизнь, Бартон все еще не смирился, но он видел это в своем отражении, в шрамах, которые, как зарубки на дереве, оставляли на не свою историю. Он видел, как рухнуло то, что он любил больше всего, он уничтожил тех, кого должен был защищать ценой собственной жизни. Думал ли он, как будет жить после? Видел ли он свое будущее? Он хрипло расхохотался, не удержавшись, не выдержав. Думал ли он?
- Когда настанет новый мир, я закрою глаза и пожелаю себе не просыпаться до тех пор, пока не смогу проснуться уже никогда. – «Я закрою глаза и пожелаю себе всех кошмаров, которые не смогли найти меня в реальности».

Если он закроет глаза, если он сможет уснуть, он увидит серую пыль на земле, следы армейских тяжелых ботинок, золотистые волосы, смешанные с грязью. Если он закроет глаза, он вспомнит свой хриплый приказ:
- Пленных не брать.
- Стрелять на поражение.
Он вспомнит как дрожали руки, сжимая лук. Он вспомнит как хотелось жмурится от солнца, которое било в глаза, как хотелось облизнуть пересохшие губы, как хотелось заорать. Увести своих. Только он не понимал – кто свои? Кто из тех, что здесь были, свои. Кому он отдал приказ, кому посчастливилось его выполнить.

Плечо заныло, напоминая о том, что ничего не забыто.

Если он закроет глаза, серые глаза не закроются никогда и тогда он услышит историю своей смерти. Тогда ему расскажут, что были моменты, когда ему хотелось жить, было ради чего жить, а были моменты, когда он должен был позволить себе умереть.

Плечо заныло, напоминая о том, что выстрел в упор – это всегда больно. Только что-то внутри болело сильнее, когда он ответно всадил нож в грудь. Что-то внутри болело не переставая с тех пор.
У него была своя константа, ради чего жить, к чему стремиться, у него была своя собственная жизнь в голове. Целый мир. И в этом мире он никогда не видел золотистых волос в пыли и остановившегося взгляда женщины, которую когда-то любил.
Думал ли он, о том, чтобы жить дальше? Нет. Он не хотел. Когда Бартон пришел к Локи, он покупал билет в один конец, он позволил себе не строить иллюзий, не думать о том, как он переживет ненависть миллионов людей и непонимания любимых людей. Он думал о том, что они все должны выжить, жить, он должен оставить этот мир кому-то.
Он думал, что оставит его Нат.
От этого тоже болело в груди. От осознания того, что она пришла сюда, по тем же следам, что и он. Она пришла сюда и спасать уже было нечего, некого.
- Новый, лучший мир будет не для нас. – Он смотрел на нее, изучал, как будто видел впервые. Всматривался в ее глаза и болел вместе с ней, за нее, ради нее. Он пришел сюда, чтобы мир появился, но его больше некому было оставлять. Больше никто не вспомнит, кто такой Бартон и кем он был, больше никто не скажет: - Он не предатель! Даже если шепотом, даже если у себя в голове.
Он малодушно собирался умереть и не разбираться с проблемами после. Глинтвейн начал горчить на языке, как будто вкус внезапно изменился, как будто все внезапно поменялось. Он отставил бокал и поднялся ей на встречу. Он хотел знать и не хотел, он боялся знать, какую цену они уплатили за то, чтобы быть здесь. Что еще они потеряли. Что он потерял, пока забывал себя, пока изучал в зеркале совершенно чужое лицо с застывшими глазами. Он боялся смотреть за ее руками и не мог отвести взгляд. А пальцы скользили по шрамам от ожогов, прочерчивая извилистую дорогу, по которой она сюда пришла.
Было больно дышать, так больно, что каждый следующий вдох делал все только хуже и легкие уже горели, от невозможности сдвинуться. Грудь сдавило тисками. Бартон пытался что-то выдавить из себя, что-то произнести, но получалось только ловить воздух губами.
- Господин был счастлив приобрести тебя в свое войско. – Получилось хрипло, вымученно, ритуально. Как для новобранца, как для того, кто еще не знал, что его ждет, но уже понимал, что ничего хорошего не будет.
Она шла ближе, шаг и еще шаг, ему хотелось отступить. Отдернуться. Вырваться. Разорвать этот круг из ее боли, отчаяния, ее глаз.  Под его рукой, слабой, немощной рукой, билось ее сердце, бились ее метки, ее шрамы, о которых ему уже не хотелось знать ничего, но нужно. Должен. Он должен.
Пальцы соскальзывали и не слушались, Бартон прикрыл глаза.
- Кто? – Это получилось шепотом, это получилось агонией, болью, чистым адом, в котором они будут гореть вместе. «Кто».
Он не мог убрать руку, не мог сдвинуться с места, эти шрамы приковали к себе похуже всех цепей и угроз Локи. Четыре, ровно четыре, для тех, кто был в сердце, для тех, кого нужно было спасти. Горло тоже болело от сдерживаемых слов, от сдерживаемых рыданий.
- Как? Как ты их наносишь? – «Чем?» Бартон делал короткие не глубокие вдохи, стараясь перехватить контроль над своим телом. Стараясь подавить в себе эмоции, не расплескать ощущение причастности. Ее кожа была мягкая, теплая, а сердце билось сильно и ровно.
Он думал об этом, о том, что ее сердце все еще бьется. О том, что он не сошел с ума…
- Мы приходим к тем, кто нас не ждет и забираем то, что они не готовы отдать. – Это тоже заучено, выдублено на коже, вдоль хребта. Это его слова, его карма, его буквы, которые проступают на коже шрамами, воспоминаниями, пеплом. Это то, что говорят для тех, кто приходит вступать в армию. Это утешение, отчаяние и агония. – Мы забираем лучшее. – Слова, идущие от колена и ниже.
- Мы те, у кого ничего нет, без корней, без прошлого, без будущего. – Слова вьются вокруг бедра. Бартон помнит татуировки, цвет, фактуру, боль, шрамы. Он помнит, как больно было говорить в первый раз, глядя в глаза брата. Он помнит, как больно было осознавать, что ничего нельзя изменить, что сейчас прошлое не спасет, а будущее не наступит. Не наступит без него.
- У нас нет жертв, мы не считаем свои победы. – Их слишком много, важных и не очень важных. Их слишком много, для того, чтобы я мог тебе рассказать сколько. Есть только буквы и у каждой из них, свои легенды.
Он прижимал пальцы к ее коже и боялся даже вздохнуть. Всего этого было слишком. Слишком много боли для двоих.